Настырность очередных полит-модернистов, прививающих на отечественную почву зады западных теорий, требует освоения русской культурой новых информационных технологий. Такое освоение происходит в сфере науки и современного искусства. Сложный переходный процесс, который в острой форме переживают ныне фрагменты империи СССР, до последнего момента сохранившей под маской «социализма» нормы традиционного общества. Есть надежда, что анархичный по духу своему народ «спустит на тормозах» очередной проект властей – и останется самим собой, несущим в своих родовых клеточках ценности традиционного общества, чисто человеческие ориентиры – справедливость/своеволие, достоинство/упрямство, доброту/ревность. Впрочем, этот процесс идет в той или иной форме по всему миру – всюду, где модернистский проект пытается совладать с традиционной культурой.

Проект модернизации: реформа как переформатирование традиционного общества

Пост-модерн – модерн постный: из бацилл модерна сделана вытяжка и при её помощи произведена прививка от бешенства – болезни избранности новой европейской элиты. Сам термин «модерн» в искусстве симптоматичен: за кажущимся отсутствием амбиций, нейтральностью (modern – современный) скрывается гигантская претензия: традиционное искусство оказывается не-современным. Раньше сапожник и король были воспитаны на единых эстетических нормах, в соответствии с которыми вопрос о современности Рафаэля и Леонардо не вставал – сходный вкус скреплял цельность, эстетическую солидарность традиционного общества. Новая элита не могла уже себе позволить иметь тот же вкус, что и «плебс»: она должна доказывать свою избранность – происхождение не избавляло её от этой мороки. Возник комплекс элиты и соответствующая несвобода – желание вывиха, слома нормы. Смена норм жизни связана со сменой норм культуры и религии. Все эти затеи сопровождались созданием новой веры – в Прогресс, Науку, etc. – и сопутствовали оттеснению от власти аристократии: взлёт стиля «модерн» пришёлся на время распада Австро-Венгрии – в победе над дряхлой монархией был пик торжества модерна, и с началом первой мировой войны начался его закат.

Скушав аристократию, модерн «пошёл в народ» – возник феномен моды. Вера в Прогресс требовала постоянной подпитки, своего рода жертвоприношений: при промышленном производстве одежды быстрота смены костюмов должна превышать скорость их снашивания. Массовый костюм и средства массовой информации породили массового человека. Этот человек в Германии после первой мировой войны употребил данные ему беспрецедентные избирательные права на выбор нового кумира. Стоит ли удивляться, что массы поддержали кандидата, использующего энергию истерии? Христианские ценности и нормы как будто мгновенно канули в небытие. Новая элита состояла из по большей части из пациентов психиатрической клиники – и декларировала высосанную из пальца новую норму: маленький чёрный человек звал к высокому и светлому идолу во плоти – парадокс, говорящий об огромной силе образцов.

Бешенство новой элиты реализовалось в экспансии проекта «Поход на Восток», замешанном на неоязыческой эзотерике. Внешние формы национального тоталитаризма были разрушены в результате военных действий. Философы франкфуртской школы (Теодор Адорно, Эрик Фромм и др.) разработали концепции, позволяющие преодолевать тоталитаризм внутренне, теоретически. Урок, преподанный Россией в форме СССР, не прошёл даром – Запад приобрёл иммунитет к тем рецидивам тоталитаризма, которые связаны с грубым насилием и подавлением личности.

В искусстве возникла реакция – кислый пост-модернизм, хаотизатор и атомизатор, готовый превратить в художественную ржавчину любую структуру. Произошла подмена: вместо отказа от устаревшей идеологии европоцентризма, которая явила свою неуживчивость и агрессивность ещё в начале века, и принятия полицентризма – идеи самоценности разных культур, пугливые искусствоведы стали пропагандировать невозможность любого самостоятельного высказывания. Новое понятие захватали и стали совать куда не лень – по пути от историков культуры через журналистов к политикам оно претерпело такие метаморфозы, что теперь неловко его и употреблять без кавычек, оно стало нарицательным: «пост-модернизм».

В России искусство своё политики направили на то, чтобы утилизировать активные осколки территории бывшего СССР. Были сформированы новые элиты – и встал вопрос о возможности применения испытанной прививки против бешенства – пост-модерна. Есть два встречных движения – когда политики используют средства искусства (политическое мышление имеет художественную составляющую, а имидж политика – результат режиссерской и артистической работы), и когда художники используют в творчестве политический материал.

Не становится ли художник, работающий с политическим материалом, политиком, слугой власти – не происходит ли своеобразная капитуляция, нарушение кодекса чести художника? Дж. Орвелл, автор романа «1984», утверждал, что художник как гражданин может придерживаться любых политических взглядов – но не должен использовать свой дар для их выражения собственно в творчестве – решая вместо художественных задач политические.

Существует мнение, что можно использовать любой материал для творчества – важно, как это делать: художник способен перенести в вечность вскользь оброненную фразу или кусок газетного столбца – если помыслы его чисты а талант высок. Однако чистота помыслов самого художника – ещё не гарантия невозможности использования его таланта теми, кому это может быть выгодно. Действительно, при достаточном стечении художников встаёт вопрос ангажемента: кто будет избран для того, чтобы попасть в зрачок эпохи – кто будет тиражирован средствами массовой информации. «Четвёртая власть» сама имеет право выбирать тех, кого она хочет поднять на гребень славы – и размножать те образцы, которые ей близки. Этот выбор осуществляется почти бесконтрольно – до всяких голосований формируется изначальное выборочное пространство. Заметим, что первый постулат теории вероятностей состоит именно в возможности существования такого выборочного пространства.

Средства массовой информации не столько информируют людей, сколько формируют их представления. Возникла новая формация – в глобальном историческом смысле: не феодализм/ капитализм/ социализм являются базисными моделями при анализе современного общества, а «форматизм» – фундаментальная система доступа к информации. Под информационным «форматом» мы понимаем размер и степень владения информацией разной степени скрытости разными слоями населения. Не отношение к средствам производства материальных ценностей – а отношение к средствам производства/получения информации отделяет ныне одни группы людей от других, определяет элиту, страты и сословия. Заметим, что любые средства производства можно рассматривать как средства производства информации, лёгкая промышленность – производство одежды является тому примером буквально тавтологичным (одежда как форма, необходимая для разных слоёв населения, её подбирают на основании каталогов мод разного статуса). Мода образует систему коммутации между слоями населения, несёт признаки вхождения в «свой» класс – социально значимую информацию.

Процесс, происходящий на территории бывшего СССР, можно сравнить с попыткой переформатирования – задания новой системы разметки магнитному диску компьютера. Всегда при работе ЭВМ имена каких-то программ стираются в памяти, записываются новые программы, но переформатирование – операция для памяти компьютера настолько кардинальная, что в результате этой операции буквально все элементарные ячейки оказываются перемагниченными – невозможен не только доступ к информации, хранившейся в них ранее, но и безвозвратно теряются все данные. Человеческое общество отличается от компьютера тем, что большая часть информации о нём не только скрыта для доступа, но и в элементарных носителях этой информации – людях упрятана так глубоко (в гены), что не может быть изменена почти никакими внешними воздействиями, тем более политическим проектом «модернизации». Даже полное переучивание человека на сознательном уровне, переубеждение не позволяет «переформатировать» его подсознание, все слои психики, которые необратимо формируются в детстве – не говоря уже об уровне генетическом. Нашумевший во времена ранней перестройки пример «манкурта» – человека, перепрограммированного с помощью жестокой операции типа трепанации черепа, является литературной моделью робота с узкой специализацией, неспособного к исполнению большинства человеческих функций.

Четвёртая по счёту за ХХ столетие волна модернизации западного толка накрыла российское общество (первая волна – социалистическая революция, вторая – коллективизация, третья – индустриализация). Эта волна, как и все предыдущие, требует полного изменения ориентиров, новой разметки – очередного переформатирования общества. Но сохраняется надежда, что анархичный по духу своему народ «спустит на тормозах» очередной проект властей – и останется самим собой, несущим в родовых клеточках своих ценности традиционного общества, чисто человеческие ориентиры – справедливость/своеволие, достоинство/упрямство, доброту/ревность.

Настырность очередных полит-модернистов, прививающих на отечественную почву зады западных теорий, ставит вопрос об освоении русской культурой новых информационных технологий. Такое освоение происходит в сфере науки и современного искусства. Сложный переходный процесс, который в острой форме переживают ныне фрагменты империи СССР, до последнего момента сохранившей под маской «социализма» нормы традиционного общества, идет в той или иной форме по всему миру – всюду, где модернистский проект пытается совладать с традиционной культурой.

Модернизационный слой (так в политологии называют часть населения, в интересах и силами которой проводятся преобразования) усвоил прививку пост-модерна, понимаемого в самом превратном виде. Результаты подобного усвоения видны в искусстве последних тридцати лет, в частности, в драме западного и двух вариантов советского («про» и «анти») искусства. Масштаб явления станет ясен, если попытаться найти художественный символ, выявить наиболее значимое достижение, которые бы характеризовали искусство последних десятилетий. Художественные силы обеих систем: «кап» и «соц» лагерей пошли в распыл – не сделано ничего, что можно было бы сопоставить с достижениями авангарда 20-х годов: работами Татлина, Малевича, Карла Иогансона. С наследием последнего из названных, недавно вовсе неизвестного художника, произошёл знаменательный казус: при подготовке выставки «Великая утопия», которая прошла с триумфом на Западе, выяснилось, что ему принадлежит пальма первенства в изобретении «самонапряжённых конструкций», которые спустя тридцать лет переоткрыл американец Фуллер. Дело дошло до того, что из каталога выставки была исключена статья Вячеслава Колейчука, неоконструктивиста – художника и теоретика искусств, который восстановил элементарную самонапряжённую конструкцию Иогансона. Изданы две версии каталога: на русском языке, где есть статья об Иогансоне – и на английском, где её нет. Искусствоведы США показали себя истинными патриотами своей страны и своего времени – они хотели сохранить хотя бы видимость крупного достижения в послевоенном искусстве и избавить от интеллектуального шока аудиторию англоязычных читателей каталога.

Налицо парадоксальный процесс – в то время как размеры двух сверхдержав и «формат» их сфер влияния неуклонно росли после второй мировой войны, их достижения в области искусства столь же неуклонно мельчали. К началу шестидесятых годов не было, казалось, такой точки на Земле, перед которой бы не стоял вопрос – включиться в орбиту сил СССР или США. К концу семидесятых весь мир был вчерне поделён на «сочувствующих», составился мировой баланс сил: всюду царствовал гласный или негласный договор, информация об исполнении которого поступала в соответствующие «магнитные» полюса сверхдержав. Возникла мировая формация: в политике тон задавал пост-модерн с его принципиальным полицентризмом. Правда, основных центров было пока два – но уже оживал регион Юго-Восточной Азии, шёл к модернизации Китай. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ